В Париж надо ездить в мае-месяце. О муа дё мэ, как говорят "у них". Где-нибудь числа 9-10. Дня на 3-4.
Побродить по городу, позевать в музеях, поплевать в Сену, задумчиво провожая мудрым взглядом свою гордо реющую слюнку. В Париже, я заметил, в Сену плюют только местные негры и приезжие наши. Часами стоят, плюют и зевают, зевают, стоят и плюют. Иногда чешутся для разнообразия. Такая советско-африканская традиция: "Лучше нет красоты, чем плевать с высоты". Что-то подобное, говорят, есть в языке бангу.
Если позволяют средства, майские посещения Парижа нужно осуществлять ежегодно. Или хотя бы каждые два. В этом заключается особый мистический цимес. Вообще Париж – это город, требующий дежавю. Приехать один раз, иноходью забежать на пару часов в Лувр, залезть, как безмозглая турмакака, на Эйфелеву башню, поплевать опять же с башни, прокатиться на кораблике по Сене и уехать обратно в перманентно заснеженную Россию – поступок довольно бессмысленный. Нет, это типичное не то. Париж – город многоразовый.
Вообще 99% из того, что говорилось, говорится и будет еще сказано о Париже, - вранье, гундеж и бяка. Мифология сивого мерина. Это мое личное мнение. Я своего мнения не навязываю, но и на чужие ахи, охи и закатывания глаз по поводу Парижа не поддамся.
Не в ахах здесь дело. Тут другое.
Что такое Париж? Если уж ударить по расхожим стереотипам.
Париж – это довольно небольшой, можно сказать, провинциальный городок, в котором живет в пять раз меньше людей, чем в Москве. Маленький город-то. Чего уж там. Не Мехико. Город-пупс.
Париж – это город-новодел. Средневековых памятников тут почти нет. Церковь Сен-Жермен-де-Пре. Нотр-Дам. Сен-Шапель. Собственно, всё. Остальное – новьё 18-19 веков. Типа Арбата с Замоскворечьем.
В Париже – большие сталинские (вернее, наполеоновские, что всё равно) площади, набережные в стиле советских фильмов 50-х гг. По набережным хочется ходить и петь голосом Эдит Пиаф песни про Ленинские Горы.
Эйфелева башня похожа на присевший по большой нужде скелет динозавра. Причем к тому месту, куда чудовище ее справляет, эту свою нужду, всё время стоит длинная оживленная японская очередь. Вероятно, в предчувствии чего-то большого и свежего. Каждый год динозавра перекрашивают. В последний раз, когда я залезал на башню, она была покрашена в цвет загоревшего покойника.
Лувр – если смотреть на него с противоположной набережной – это длинная серая кишка. Мрачный барак, уходящий к горизонту.
Нотр-Дам недавно отреставрировали. Раньше собор был весь какой-то подлинно-грязный в трогательных черных подтеках. Настоящий, средневековый. Аутентичный. Теперь он – что твой диетический соевый батончик. Полезный, а есть не хочется.
В Париже (не знаю почему) как-то особенно упорно слипаются новые еврокупюры. Как наэлектризованные. Две сотни отдать вместо одной – в порядке вещей. Я отдавал.
Талоны в парижском метро имеют тенденцию неожиданно размагничиваться. Там такой турникет. Первый тебя впускает и закрывается, а второй не выпускает. Каждый год я аккуратно хотя бы по разу кукую между парижскими турникетами. Сначала кричу, матерюсь и плачу, а потом затихаю.
В Париже все всегда и везде едят. Есть такое парижское правило: завтрак съешь сам, обед съешь сам, и полдник съешь сам, а вот ужин – это святое. Друзей и врагов просьба не беспокоиться.
Зимой и осенью в Париже идет нескончаемый мелкий дождь. Летом в Париже жарко и душно.
А вот в мае очень хорошо. У парижан выходные. Они отсыпаются, отъедаются и наверстывают упущенное в сфере, так сказать, выполнения супружеских обязанностей. Многие французы весь день не вылезают из кроватей. Поедят, повыполняют обязанности, поспят, опять поедят… Один мой знакомый француз говорит так: "Сначала надо поесть, потом надо сделать сиесту, а потом – поспать".
Странным образом в мае в Париже не так много туристов. Хватает, конечно. Но – терпимо.
Одновременно в мае в Париже цветут сакуры (в Париже много сакур), каштаны и липы. Солнышко пригревает, ветерок поддувает. Очень душевно.
Около музея д’Орсе посреди площади лежит негр, гладит живот и мурлычет себе под нос "Марсельезу" с гвинейским акцентом.
На набережной Вольтера под липой сидит симпатичный клошар в зимней шапке с надписью "СССР", зевает и скрупулезно ковыряет в носу. Удивительно сочетание запаха цветущей липы и клошара. Есть в этом что-то неуловимо родное, колхозное. Кирза и сирень?.. Солярка и черемуха?.. Навоз и зеленя?.. Затрудняюсь с параллелями.
Вообще Париж – город запахов. Цветов. Утреннего парижского кофе (который ужасен, и запах, и кофе). Круассанов (которые вкусны). Французскую традицию макать круассаны в кофе считаю преступлением против человечности и предлагаю – в духе современной политкорректности – организовать общество защиты прав круассанов.
Чтобы возвращаться в Париж, нужны мелкие поводы. В них – вся соль. Рассказываю. Я приехал в этот город в первый раз несколько лет назад. На три дня. Ясное дело, тут же ударился в жадные туртараканьи бега. Ну, вы понимаете…
"А вдруг такое счастье в последний раз?!." "Приехать в Париж и умереть!" И прочие глупости. В общем, ношусь по Парижу в стиле киножурнала "Хочу всё знать". Смотрю, щупаю, щелкаю, ахаю… Где-то в районе квартала Маре у меня сломалась дужка от очков. Что делать? Гляжу: "Оптика". Ура. Захожу в "Оптику". Сидит хозяин, роскошный такой дядюшка Соломон. Пейсы – что твой серпантин, разложил по чреслам. Борода как у доброго Карабаса. Смоль с серебром. Шляпа – ковбойский цилиндр. Словом, красота. Тут, в Маре, еврейский квартал. Я говорю:
- У меня сломались очки, месье.
- О! – закричал, всплеснув пейсами (по-французски, разумеется) Соломон Карабасович. – Какое горе! Слышишь, Фаечка! У месье сломались очки! О! Боже же ж ты мой! Такой замечательный месье и такое страшное горе! Чтоб я не был Соломоном! Вы поляк, месье?
- Нет, я русский.
- О! Слышишь, Фаечка! Этот месье так несчастен! Какое горе у этого месье! У него не только, Фаечка, сломались очки, он еще и русский! Боже ж ты мой! Что ты скажешь за Россию, Фаечка?.. Ничего. А вот Соломон может сказать за Россию только хорошее! О, несчастная страна! Там такие морозы! Там такие революции! "Pogrom" ведь русское слово, месье?
- Да вроде…
- О!..
Ну и так далее.
Через час я вышел из "Оптики" с починенными очками, но без двухсот евро. У нас это стоило бы сто рублей. Но зато я узнал все про Фаечку, которой, правда, так и не увидел, о семье Соломона, о ценах, о погромах… Все это того стоило.
Дужка снова сломалась через месяц.
В следующем мае я опять был в Париже. По делам. Взял с собой сломанные очки. Думаю: навещу-ка Карабасыча.
- О! – заорал, увидев меня, Соломон. – Фаечка! Какое счастье! Боже же ж ты мой! Чтоб мне больше никогда не есть мацы! К нам приехал наш постоянный клиент из России! К тому же в новых очках! Какое счастье, Фаечка! Как идут эти новые очки нашему постоянному клиенту! Боже ж ты мой! Какой красивый месье в новых очках! Вылитый Рабби!
- У меня опять сломалась дужка, месье, - сказал "Рабби".
- О! Боже ж мой! Какое горе! Какая несчастная страна! Фаечка, ты слышишь, там у них не только вечные морозы и погромы, у них там еще всё время ломаются дужки! Бедная Россия! Бедный месье со сломанной дужкой! Чтоб я не был Соломоном из Маре!..
Ну и так далее.
Через час я вышел из "Оптики" с новыми очками от Соломона, но без шестисот евро. У нас такие стоят максимум три тысячи рублей. Но зато я наконец-то увидел Фаю. Я должен-таки вам сказать, что это впечатляет. В смысле масштаба. Сто двадцать – сто шестьдесят – сто восемьдесят. Чтоб я не был Вовой и чтоб мне никогда не есть пельменей!
Через два месяца у соломоновых очков треснула дужка. А в следующем мае… О!..
В общем, дома у меня коллекция очков от Соломона, многочисленные фотографии Фаечки, детей Соломона и Фаечки, Рабби, того самого "вылитого я", на которого я, впрочем, похож не больше, чем на Фаечку.
И у меня каждый год есть повод таки съездить в майский Париж, город цветущей сакуры, несчастных круассанов и дешевых оптик. Чего и вам желаю.
Владимир Елистратов
Женский журнал Суперстиль 30.04.2008